Дихотомия «Свой/Чужой» и ее репрезентация в политической культуре Американской революции - Мария Александровна Филимонова
4.3. Король
Несмотря на очевидное преобладание парламента в общей структуре управления Британской империи, король продолжал играть важную роль в определении политики. Король самостоятельно формировал кабинет и при этом не нес ответственности перед парламентом. Он обладал правом абсолютного вето; последний случай его применения относился к 1707 г. Он мог созывать и распускать парламент. Он решал вопросы войны и мира. От его имени чеканилась монета и осуществлялось правосудие. От его же имени издавались прокламации и указы в совете. Ф. Бернард подытоживал: «Король в парламенте – вот единственный и абсолютный суверен Британской империи»[341].
Сохранялась, хотя и в пережиточных формах, сакрализация монархической власти. Век Просвещения подорвал веру в чудотворные способности монарха, и короли Ганноверской династии уже не пытались исцелять золотушных[342]. Тем не менее, резолюции колониальных губернаторов заканчивались датировкой по году правления «его священнейшего величества Георга III, милостью Божией короля Великобритании»[343]. Проект обращения к королю, составленный в 1774 г. Патриком Генри, начинался заверением в «том чувстве долга, привязанности и преданности, которое мы обязаны питать и от всего сердца испытываем к личности вашего священнейшего величества»[344].
В литературе переход американцев от борьбы за расширение прав колоний в рамках империи к республиканскому строю и полной независимости нередко рисовался гладким и естественным[345]. Британский историк XIX в. Дж.Р. Грин, например, находил «республиканский дух» в колониях[346]. Однако более оправданной кажется точка зрения тех историков, которые подчеркивают радикализм самой республиканской идеи в XVIII в. и длительное сохранение монархических иллюзий у американских вигов[347]. Т. Джефферсон в «Общем обзоре прав Британской Америки» (1774 г.) критиковал политику Георга III и объявлял короля лишь «главным чиновником своего народа», но заключал памфлет страстным призывом к Георгу III стать «королем-патриотом»[348].
При этом образ, конструируемый вигской пропагандой, был очень мало связан с реальной личностью или политикой Георга III. По очевидным причинам, большинство колонистов не имело возможности увидеть своего короля, будь то при дворе или в ходе официальных церемоний[349]. О его внешнем виде приходилось судить по гравюрам или изображениям на монетах, а о его политике – по перепечаткам из официальной английской прессы. Неудивительно, что наивный монархизм долго давал о себе знать. В большинстве своем американцы надеялись на «короля-патриота», который сможет обуздать деспотический парламент и создать новую империю – ту, в которой права колоний будут неприкосновенны.
На патриотическом празднике дня рождения Георга III в 1766 г. ньюйоркцы с энтузиазмом кричали под залпы салюта: «Да здравствует король, милый своему народу!»[350] Баптистский проповедник С. Стиллмен в порыве восторга по случаю отмены гербового сбора восхвалял «милость лучшего из земных монархов» и призывал американцев «наслаждаться его справедливым правлением, а также увеличением его блистательного семейства, как дальнейшей гарантией нашей благословенной конституции»[351]. Дж. Уилсон рисовал идеализированную картину «взаимного доверия между королем и его подданными». Он именовал Георга III «отцом своего народа» и восхвалял его «мудрое и снисходительное правление»[352]. Континентальный конгресс в своей петиции 1774 г. заверял короля: «Мы вверяемся великодушию и справедливости вашего величества и парламента»[353].
Очень часто вигская пропаганда противопоставляла монарха парламенту и министерству в духе классической формулы наивного монархизма о «хорошем царе» и «плохих боярах». 19 сентября 1774 г. филадельфийцы устроили праздник в честь Континентального конгресса. Первый провозглашенный тост был за короля, второй – за королеву; пили также за то, чтобы «туча, нависшая над Великобританией и колониями, разразилась грозой лишь над головой нынешнего министерства»[354]. На встрече делегатов различных округов графства Саффолк 9 сентября 1774 г. заявлялось, что народ графства считает себя угнетенным парламентскими актами и намерен никогда им не подчиняться, но в то же время «не имеет никакой склонности» «вредить» войскам его величества[355].
Иногда такое противопоставление могло быть плодом маневра. В марте 1776 г., редактируя одно из обращенных к метрополии воззваний, Конгресс предпочел возложить вину за «тиранические» меры на министров, чтобы «не оттолкнуть короля навсегда»[356]. И все же преобладание позитивного образа Георга III представляется очевидным до начала 1776 г. и не может быть сведено только к политическому маневру.
Ярким символическим выражением монархических чувств американцев стала установка конной статуи Георга III в Нью-Йорке в 1770 г. Статуя была отлита из свинца английским скульптором Дж. Уилтоном по образцу статуи Марка Аврелия на Капитолийском холме в Риме. Поверхность скульптуры была позолочена. Готовый монумент установили на Боулинг-Грин; одновременно на пересечении Уильям-стрит и Уолл-стрит была воздвигнута статуя Уильяма Питта-старшего. (Уже упоминавшийся С. Стиллмен считал, что статуя должна бы быть золотой, будь это в возможностях американцев[357].)
Впрочем, абсолютной веры в «доброго монарха» в колониях не было. Так, пенсильванец Томас Кумб, приехавший в Лондон в 1769 г. для рукоположения в священники, наблюдал официальный приезд короля в парламент, но зрелище это навело его лишь на мысли «о тщете человеческого величия»[358].
Опыт Английской революции подсказывал вигам, что король также может обернуться тираном. История первых Стюартов была на слуху у всех. Широко известно высказывание П. Генри, относящееся к 1765 г. 30 мая он произнес речь, восхитившую одних слушателей и безмерно шокировавшую других. Он заявил: «Тарквиний и Цезарь каждый получили своего Брута, Карл I – Кромвеля, Георг III…» Оратора прервал крик: «Измена!» Но он невозмутимо окончил фразу: «Георг III должен бы извлечь из этого урок»[359]. Джефферсон – в то время безвестный молодой человек, стоявший у входа в зал заседаний Палаты бургесов, – навсегда сохранил яркое воспоминание об этой речи: «Мне казалось, что он (Генри – М.Ф.) говорил так, как Гомер писал»[360]. Зато виргинский губернатор Ф. Фокье (1758–1768) счел язык выступления Генри «неприличным»[361]. Образ короля здесь амбивалентен, это потенциальный тиран, но и потенциальный «король-патриот». Реплика П. Генри звучит довольно решительно, а подразумевает еще более решительный разрыв с монархической традицией.
Вигская пропаганда подразумевала радикальное переосмысление природы монархии, в
